Москва. Федеральный

За что на самом деле сожгли Джордано Бруно

27 января — ничем не примечательная дата: на горизонте маячит февраль, предвещая весну, в Италии зацветают первые деревья, а где-то в Риме в 1593 году в тюрьму бросили Джордано Бруно. Алхимика, мага, бунтаря и еретика, ставшего символом нового времени и демократического учёного бунта против христианской косности.

По крайней мере, так его себе представляет большинство. Мы же расскажем о том, что Бруно был вовсе не тем, кем его видят бунтари и демократы. А был он, по словам историка и религиоведа Йоана Кулиану, «самым антидемократичным философом, который когда-либо существовал».

В феврале 1600 года, почти через восемь лет, на римской площади Кампо-деи-Фиори будет сожжён итальянский мыслитель Джордано Бруно. Личность настолько неоднозначная, что о его роли в мировой науке и философии исследователи спорят до сих пор.

Бруно развил теорию Николая Коперника о строении Вселенной, утверждая, что звёзды двигаются, а сам космос бесконечен в пространстве и времени. Идея была революционной, и считается, что именно за неё Бруно и погиб, — а вместе с ней за просвещение, гуманизм и демократию.

Правда, за что конкретно Бруно попал в застенки инквизиции, до сих пор точно неизвестно — полный текст его обвинения не сохранился. Да и прокоперникианские взгляды, которые он высказывал, даже тогда не считались кардинально еретическими и особой погоды в инквизиторском расследовании не сделали. Многие его воззрения были даже близки учёным современникам.

А Галилей со своей гелиоцентрической теорией через тридцать лет после сожжения Бруно получил намного более мягкий приговор.

Чем же мыслитель и философ тогда так разозлил Католическую церковь? Попробуем разобраться.

Начать стоит, пожалуй, с характера Джордано Бруно. А характер у него был тяжёлый — почти подростковый максимализм сочетался в нём с высокомерием, нетерпимостью к чужому мнению, сквернословием и, более того, с мегаломанией (бредом величия). В этом философ был очень мало похож на людей своей эпохи. Более того —  наплевательским отношением к тому, кто и что о нём думает, и пренебрежением к оппонентам он предвосхитил начало Нового времени. Как говорят сейчас, soft skills у него хромали.

Первой обителью юного Филиппо Бруно (именно так звали Ноланца) был Доминиканский монастырь, где он провёл десять лет, обучаясь наукам. Там ему и дали имя Джордано, под которым он стал известен миру. В 24 года он получил сан священника и тут же начал проповедовать. Продержался недолго — монахи заподозрили его в ереси и выгнали из монастыря. Впрочем, молодой человек не расстроился — он сбежал из Италии и 17 лет провёл в Европе, наслаждаясь свободой и женщинами. Что, кстати, было категорически запрещено монахам-доминиканцам. Как уверял сам Бруно, «он вкушал этот запретный плод, не в силах насытиться, потому что всех снегов Кавказа и Рифейских гор не хватило бы, чтобы погасить жар в его венах».

От католической церкви он сбежал в Германию, но и у протестантов не прижился.

В книге «Изгнание торжествующего зверя» (оцените название!) учёный пишет о немцах и их стране как о «стране пьяниц». В Марбурге учёный пытался пристроиться в местный универ к профессору Нигидию, а когда тот вежливо и «по уважительным причинам» отказал ему в преподавании философии, Бруно пришёл в ярость и грубо обругал учёного прямо у него дома.

В Англии мыслитель вдрызг разругался с оксфордскими профессорами и английским духовенством, что стоило ему дружбы с единственным благосклонно к нему настроенным учёным Фулкомм Гревиллом. Учёных, «пропитанных греческим языком и пивом», он открыто называл домашними ослами и говорил, что их «невежество равняется их же самодовольству». А об английском духовенстве писал следующее:

«…Хотя в ней (в Англии) живут эти люди, они в ней содержатся лишь как грязь, подонки, навоз и падаль; они могут быть названы частями государства и города лишь в том смысле, в каком сточная яма называется частью корабля […]

Неудивительно поэтому, что вы видите многих и многих обладающих докторской степенью и священническим саном, кто более близок к стаду, скотному двору и конюшне, чем действительные конюхи, козопасы и земледельцы».

В общем, и из Англии ему тоже пришлось уехать.

Даже к человеку, чей труд «О вращении небесных сфер» так очаровал Бруно и повлиял на всю его дальнейшую жизнь, Ноланец был беспощаден. Коперник, скромный и достойный человек, совершил великое открытие: поставил Солнце в центр мира, но, по словам бунтаря Бруно, математик сам не понял его настоящий смысл. И только он, Джордано, постиг истинную суть откровений Коперника.

Он увидел в них не просто научное открытие, а божественную истину — возврат к египетской магии, к истинному «Дому мудрости», адептом которой он был. Тем самым он отказывал Копернику в научности его трудов, отодвигая его назад в прошлое, к временам донаучным.

Примерно то же самое случилось и с циркулем Фабрицио Морденте. В 1585 году в Париже Морденте опубликовал описание своего нового изобретения — одного из видов пропорционального циркуля (который сейчас считается предтечей циркуля Галилея).

 

Бруно, приехавший во второй раз в Париж из Англии (где он тоже рассорился со всей учёной общественностью), пришёл в восторг от этого изобретения, назвал Морденте богом геометрии и пообещал перевести его труды на латынь. Более того, он перевыполнил план, написав ещё и четыре диалога о циркуле. Всё было бы прекрасно, если бы не одно но. Джордано не был бы собой, если бы интеллектуально не унизил коллегу, заявив, что тот — «торжествующий простак», который опять не осознал смысла своего божественного изобретения.

Морденте, по словам очевидцев, впал в бешеную ярость, скупил весь тираж «Диалогов» и уничтожил, упустив, правда, два экземпляра, дошедших до нас.

В отличие от оксфордских профессоров итальянец оказался мстительным типом и отправился к своим покровителям — герцогам Гизам — просить поддержки против наглого философа. Это грозило Бруно большими неприятностями, вплоть до «несчастного случая со смертельным исходом».

И всё же: чем ещё Бруно помимо своего сволочного характера вызвал недовольство Католической церкви?

Спустя века благодаря иконоборчеству и мученической смерти на костре биографией Бруно заинтересовались исследователи и бросились изучать его труды в попытках что-то о нём понять. Поскольку Бруно являлся последователем Коперника и первым соединил идею о бесконечности космоса с гелиоцентрической, его сразу же окрестили рационалистом, человеком будущего и иконой новой либеральной Европы. Картина его казни идеально дополняла созданный миф: церковные мракобесы сожгли прогрессиста-рационалиста, потому что не были готовы к его идеям.

На деле же Джордано Бруно вовсе не был рационалистом. Скорее он был человеком сложных прошлых эпох, когда в мире ещё было место синтезу науки и магии. И уж точно он не был человеком будущего. В его понимании «грамматики-педанты», как он называл профессоров европейских университетов, как раз и были людьми рационалистического ума, не способного понять утончённость герметизма и египетской магии, наследником которой считал себя монах-расстрига. Именно поэтому человек глубокого, гибкого и могучего ума, продвигающий идеи неоплатоников и древних магических трактатов, не нашёл себе пристанища даже в протестантских кругах.

Особую неприязнь он испытывал не к Церкви и иконам, а к узколобым богословам. «В ненависти к ним выразилась нелюбовь Бруно ко всем гуманистам, к их занятиям и тому, что они захватили область влияния, ранее принадлежавшую философии. Гуманизм Бруно считает не новой образованностью, заменившей средневековое варварство, а чумой, уничтожающей философскую традицию», — пишет исследовательница жизни итальянца Фрэнсис Йейтс.

В магических и философских трудах Бруно развивает идеи неоплатоников, Пифагора, греческого материализма и герметизма. По словам Джордано, Вселенная имеет душу, а космос — это живая материя. Внешняя материальная форма вещей случайна и изменчива, а их душа, космос — неразрушима и неизменна. Бог и Вселенная — это одно и то же, всё сущее раскладывается на простейшие элементы — монады; они не возникают, не исчезают, а только соединяются и разъединяются; это метафизические единицы, психические и в то же время материальные точки. Душа — особая монада; Бог — монада монад.

Кроме того, он был сторонником мнемоники, «луллиева искусства» связывания мыслей — комбинаторной техники, которая заключалась в моделировании логических операций с использованием символических обозначений (названного по имени средневекового испанского поэта и богослова Раймунда Луллия). Мнемоника помогала Бруно запоминать важные образы, которые он мысленно размещал в структуре космоса и которые должны были помочь ему овладеть божественной силой и постичь внутренний порядок Вселенной. Благодаря этой технике способность его запоминать информацию казалась просто феноменальной.

«Он учил самым чудовищным и бессмысленным вещам, например, что миры бесчисленны, что душа переселяется из одного тела в другое и даже в другой мир, что одна душа может находиться в двух телах, что магия хорошая и дозволенная вещь», — скажет потом иезуит Каспар Шоппе, присутствовавший при оглашении приговора Бруно. 

Также Джордано Бруно был первым, заявившим о возможности манипуляций массами. В своём сочинении «О связях в общем» он теоретизирует на эту тему, рассматривая психологические манипуляции людьми, что потом найдёт продолжение в XIX веке в дисциплине, называемой сейчас психология масс.  Другими словами, Бруно почти открыто заявляет о том, что религия оказывает влияние на невежественные массы и направляет их эмоции в нужное для себя русло.

Всё это, безусловно, во-первых, попирало основные догматы церкви, во-вторых, обличало её в управлении массами, а в-третьих, пропагандировало занятие магией и колдовством. Сами понимаете, такое не могло остаться незамеченным главным институтом власти того времени.

Через какое-то время, не обосновавшись нигде, настроив против себя все учёные и религиозные круги Европы, беглый итальянец вернулся на родину по приглашению знатного патриция Джованни Мочениго. Несколько месяцев философ обучает Мочениго на дому премудростям мнемотехники, но затем преподавание ему наскучило, и он объявил студенту о своём намерении покинуть Венецию. Патриций, недовольный преподаванием, решает настучать на педагога и пишет донос в венецианскую инквизицию, притом не один. В доносе он, по сути, резюмирует все основные идеи Бруно, то там, то сям им высказываемые.

Венецианская инквизиция немного испугалась, поскольку объём еретических высказываний скандалиста-Ноланца был слишком велик для них, и сослала его в Рим.

В Риме святые отцы семь лет с большим рвением и особой тщательностью изучали труды Джордано Бруно. Но сжигать его никто не хотел — уже тогда гуманистические идеи витали в воздухе. Более того, шесть лет его почти умоляли отказаться от своих еретических взглядов, чтобы закончить уже наконец этот муторный процесс.

Но, как мы помним, Ноланец был своенравен, упёрт и вспыльчив. Более того, к этому времени у него уже началась мегаломания (мания величия) — он считал себя основателем новой философии и всерьёз задумывался о том, как перейти  в состояние божественной сущности.

Например, в своём посвящении к книге диалогов «О причине, начале и едином» Бруно писал Кастельно:

«Ненавидимый глупцами, презираемый низкими людьми, хулимый неблагородными, порицаемый плутами и преследуемый зверскими отродьями, я любим людьми мудрыми;

 учёные мной восхищаются, меня прославляют вельможи, уважают владыки и боги мне покровительствуют».

Ни усовестить Бруно, ни напугать, ни заставить отречься — не от научных своих идей, а от откровенно уж антирелигиозных — у инквизиторов-гуманистов не получилось. Пришлось осудить осточертевшего всем упрямца. Показательно, что в его смертном приговоре нет ни слова о науке и гелиоцентрической системе, зато есть упоминания о неких восьми еретических положениях.

Будь Бруно на самом деле настоящим учёным, а не «свободным философом», он мог бы избежать всех этих проблем с инквизицией. Естествознание требовало при изучении природы опираться на жёсткую рациональность, а не на магию и поэтику. Но к этому Бруно был склонен менее всего.

Впрочем, уверовавший в переселение душ Джордано Бруно не испугался ужасной казни. Есть версия, выдвигаемая историком религий Йоаном Кулиану, что в сожжении Бруно увидел не мученическую смерть за свою точку зрения, а акт перехода из человеческого состояния в божественное. То, о чём уже неоднократно размышлял. Именно об этом свидетельствует его фраза: «Возможно, вы с большим стра­хом выносите мне приговор, чем я его выслушиваю».

Так жил и умер Джордано Бруно, тот, кто по иронии судьбы стал впоследствии символом анархистов, гуманистов, либералов и демократов, хотя, по сути, жил идеями, совершенно этому противоположными.

 

Как пишет о нём Кулиану: «Бруно стал пророком религии, которую он мало того, что не принимал, но идеалы кото­рой были диаметрально противоположны его собствен­ным. Он, самый антидемократичный из всех мыслителей, стал символом демократии».